Содержание:
Вадим Кораблев узнал детали.
В четверг, 21 июля, исполняется 85 лет со дня рождения Эдуарда Стрельцова, суперзвезды советского футбола. В 18 лет он стал лучшим бомбардиром чемпионата СССР (15 голов в 22 матчах), в 19 – выиграл со сборной Олимпиаду в Мельбурне-1956, в 20 – занял седьмое место в голосовании за «Золотой мяч», который достался Альфредо Ди Стефано. Стрельцов готовился забивать на чемпионате мира-1958 в Швеции, где все узнали о Пеле, но его жизнь перевернулась: форварду дали 12 лет тюрьмы по подозрению в изнасиловании 20-летней девушки.
Стрельцов отсидел пять, еще два года ему запрещали играть, на поле он вернулся только в 1965-м: выиграл чемпионат и Кубок СССР и дважды стал лучшим игроком страны.
Накануне большой даты Вадим Кораблев поговорил с Игорем Стрельцовым, сыном легендарного футболиста. Игорь Эдуардович родился в 1964-м, за год до возвращения отца на стадионы. Это интервью – попытка погрузиться в жизнь Стрельцова после тюрьмы и ответить на, казалось бы, простые вопросы: каким он был человеком, как боролся со слабостями и чем для него был футбол?
Стрельцов дарил жене Раисе цветы без повода и не садился без нее за стол. Сына отправлял за сигаретами и прощал за разбитые машины
– Детское воспоминание об отце, которое первым приходит вам в голову?
– Когда мы с ним в квартире на Велозаводской улице в коридоре в футбол играли. И лампочки с люстрами били.
– Часто играли с отцом?
– Если у него было свободное время, выходили во двор попинать. А в основном дома в коридоре – до первых грохотов или звона разбитых стекол. Тогда уже вмешивались мама или бабушка – сразу разгон по разным комнатам.
– Почему я спрашиваю. Удивила цитата вашей мамы из интервью 1998 года: «Игорь, разумеется, не мог вырасти безучастным к футболу, имея такого отца. Но, по большому счету, у него не сложилось. Отчасти, я считаю, в этом виноват Эдик: маловато он ему внимания в детстве уделял, не брал с собой на сборы, не посвящал в тонкости футбольной кухни, как это делал, например, со своим сыном Валентином тот же Иванов».
– Понимаете, я ходил к другому тренеру, там же по годам было. А отец тренировал ребят, которые были старше меня на шесть-семь лет. Я приходил к нему на тренировки, пытался что-то делать, но разница в возрасте большая была. Он выдергивал из игры, подсказывал.
Группы отца часто играли раньше нас. И он оставался на мои матчи, смотрел. Потом ехали домой и по дороге разбирали с ним игровые эпизоды: «Ты вот сделал так, а надо было вот так», «Получил мяч, начал кого-то искать, а надо было бить». Что-то оставалось в памяти, что-то делал по-своему. А во время игры он не вмешивался. Говорил: «У тебя есть тренер, он делает установки. Зачем я буду влезать?»
Отец вообще был немногословным, но не когда мы смотрели футбол. Можно было звук выключать, он все комментировал: «Вот видишь, надо было сразу навесить, а он его в угол послал!» А после матча он делал разбор. Меня надолго не хватало, но 15-20 минут слушал. Отец разбирал только интересные матчи, не игру в одни ворота. Здесь я тоже оставлял для себя уроки, я ведь тоже был нападающим. Отец говорил, что я должен быть нацелен на ворота, около штрафной площади уже почти никого не должен видеть. Перед тем как получить мяч, должен знать, куда и как пойду обыгрывать. Или как буду бить.
А сборы… Как отец возьмет меня на сборы? Не знаю, может, мать и права. Но, думаю, все нормально было. По-отцовски.
– Он не говорил, что вы обязательно должны стать футболистом?
– Нет. Более того, когда отец первый раз привел меня заниматься футболом, то почему-то привел в «Динамо», а не в «Торпедо». Это уже потом я перешел в «Торпедо». А тогда даже тренер «Динамо» удивился: «Эдик, ты чего его так поздно привел? И почему к нам?»
Не знаю, просто модно, наверное, было. Шла зима, а «Динамо» как раз манеж построило.
– Как он о вас заботился?
– Самое запоминающееся – это когда он садился на диван или в кресло, смотрел что-нибудь по телевизору или читал книгу и клал ногу на ногу. Я садился на его ступню, и он меня на ноге качал. Это частенько было, чуть ли не каждый вечер.
А когда мы переехали на Курский вокзал, я уже большой был.
– Вы с отцом жили в двух квартирах?
– Сначала около метро на Автозаводской. Я был маленький, очень плохо помню. А вот квартиру на Велозаводской, улица Машиностроения – очень хорошо. Хотя мы там недолго прожили – два-три года. И окна помню, и планировку, и детский садик рядом.
А вся остальная жизнь – на Курском вокзале. Как в 1970-м туда заехали, так я тут и живу.
– У отца было любимое место в квартире на Курском вокзале?
– На кухне у него было постоянное место – в углу на табуретке. Даже если я иногда туда садился, получал легкий подзатыльничек: «Брысь отсюда». А в большой комнате – кресло. Рядом маленький столик, пепельница. Он не всегда там курил, иногда на балкон выходил. Потом пришлось кресло выбрасывать – кошка его разодрала.
– Курил он много?
– Да, полторы-две пачки в день уходило. А когда тренировка старших ребят или игра – мог и пачку за раз. Но с маленькими ребятами он не курил, я не видел ни разу. Ни на тренировках, ни на играх.
Отец курил «Яву Явскую» в мятой упаковке, настоящую. А дубовую «Яву» не любил. Напротив дома раньше был табачный ларек, и он иногда меня посылал за сигаретами. Сам на кухне открывал форточку и смотрел: продавец высовывался и, только когда видел, что отец ему машет, продавал мне блок. «Ява» дефицитная была, иногда он лишний блок оставлял на потом.
Еще на балконе за мной смотрел. Я нагоняй получал, если на велосипеде по луже проеду и девочек обрызгаю.
Мог просто посидеть и поговорить. Но чтобы ни мамы, ни бабушки дома не было – при них он не очень любил разговаривать. Если вдвоем – да.
– Разговор или совет, который вы запомнили на всю жизнь?
– Конкретный разговор или совет я не запомнил. Только запомнил, что отец всегда был очень добрым, никогда ни в чем никому не отказывал. И меня учил доброте и вежливому, корректному отношению к людям.
– Отец с вашей мамой познакомились сразу после его освобождения из тюрьмы и очень быстро поженились. Как так вышло?
– Со слов сестры матери, их пригласили в гости на какое-то мероприятие. Там они познакомились, короткий срок встречались – и поженились. Да, быстро получилось. Но, как видите, надолго. И нормально жили. Если и ругались, то быстро мирились. Отец умел это делать: если чего-нибудь – сразу цветы. Он вообще дарил матери цветы постоянно, не только когда поругаются.
Ну а мать следила, чтобы он с иголочки был одет. Чтобы красивый. Он никогда, например, не приходил в гости или на тренировки небритым. Всегда причесан.
– Теплые отношения.
– Семейные, дружеские. Такого возвышенного ничего не было. Нормальная благополучная семья. Но то, что любили друг друга, – это да.
– Вы рассказывали Юрию Голышаку, что отец ставил табуретку у окна и любовался на маму, когда она возвращалась домой с работы.
– Да, когда приходил с тренировок. Переставлял табуретку в центр кухни, чтобы был хороший обзор из больших окон на Курский вокзал. Там два выхода – верхний и нижний. Когда матери не надо было в магазин, она шла верхом. Когда надо было – низом. Наши окна тоже просматривались. До сих пор видно, что кто-то стоит на кухне. И мать видела, что отец ее ждет.
Отец никогда не садился ужинать или обедать, если матери нет дома.
– Чем мама пробуждала в нем такие чувства?
– Наверное, он просто ее любил. Чего ж там пробуждать? Красивая женщина. Элегантно одевалась. И дома тоже не просто в рваном халате ходила.
Если живешь с человеком, значит, любишь его, уважаешь. Как еще?
– Вы сказали: «Если чего-нибудь – сразу цветы дарил». А чего-нибудь – это что?
– Мать не любила, когда, например, уходила на работу, а к отцу кто-то из друзей приезжал и начинал грамульки-хренульки наливать. Очень ругалась.
Я возвращался из школы и звонил ей сказать, что все хорошо. И по моему голосу мама всегда узнавала, есть ли кто-то у отца в гостях. Даже если я говорил, что никого нет, отец сидит читает, она все равно понимала, что вру. От Площади Революции до Курской – одна остановка, минут 15-20 ехать с работы (Раиса Стрельцова работала в детском отделе ЦУМа – Sports.ru). Мать могла незаметно появиться и разогнать всю эту шарашкину компанию. А разгоняла она здорово. Приятели отца очень боялись, что мать вернется.
Да, в воскресенье можно и посидеть. Собирались родственники, накрывали стол, большую супницу выносили. С 12 часов до семи вечера сидели, общались.
– Отец умел готовить?
– Яичницу-то мы все себе можем приготовить. Салат еще мог сделать. Особенно классно у него получалось селедку разделывать. Сейчас меня тоже иногда в гостях просят. Я смотрел, как отец делал – ни одной косточки не оставалось. Все аккуратно, красиво.
– Какой была его мама, Софья Фроловна?
– Бабушка была очень ласковая: внучок, Игоречек, Игорюньчик. А отца держала в ежовых рукавицах. Он ее, можно сказать, побаивался. Она была властной женщиной, где-то даже немножко жесткой. Чувствую, когда он рос, она его приструнивала.
А со мной совсем другая была. Знаете, как в театре: одна маска добрая, другая – злее? Вот и бабушка так: жестко смотрела на отца, а ко мне повернется – любимый внучок.
– Вы рассказывали, что брали его машину, когда выросли.
– Ну да, побил немножко машину, конечно. Но у отца были знакомые в автосервисе, сделали. Отец сначала поорет-поорет, а потом говорит: «Хрен с этим железом, главное – что ты жив остался».
– Сильно побили?
– Я часто бил: то крыло побьешь, то поцарапаешь. А один раз дал другу машину: он въехал в забор, пришлось на себя брать.
– А машина – «восьмерка»?
– Нет, бил «шестерку». А «восьмерка» позже появилась, она уже не битая была. Это почти последняя машина была отцовская. Я ее продал, ребята рассказывали, что она до сих пор ездит.
– «Восьмерку» отцу продали по госцене из-за его популярности?
– Они приехали играть в Тольятти, а перед этим друг как раз «шестерку» разбил. Отыграли, а потом то ли был банкет, то ли директор «АвтоВАЗа» к себе пригласил. «Эдик, как дела? Может, помочь чем?» – «Сын вот опять машину вдребезги разбил». – «Да мы поможем, сделаем по себестоимости».
Отец думал, что это так и останется застольным разговором, ничего не ждал. А через неделю мать идет домой, а там мужчина сидит, говорит: «Мы все сделали, машину пригнали». И надо было срочно где-то искать деньги. Побежали по соседям, друзьям, назанимали. Мама очень злилась на отца, но потом ничего.
– Куда он вас с мамой водил? У него было любимое место?
– Отец не любил куда-то надолго выходить. Даже в гости ходить не любил, если нас приглашали на дни рождения. Иногда матери приходилось его уговаривать, он сидел-сидел, но потом все-таки говорил: «Ну ладно, поехали».
Если матери давали билеты на концерты или в Большой театр – это да, ходил. Но вообще не любил на публике появляться. После тюрьмы домочадцем стал.
Кино и дома можно было смотреть, а потом и видики появились. Хотя, когда видики только появлялись, мы ездили к знакомым, они собирали на просмотр боевиков или мелодрам. Чаще, конечно, боевики смотрели. Модно было.
Стрельцов не умел отказывать людям – в том числе когда предлагали выпить. Много читал и однажды привел на кухню Высоцкого
– Вы сказали, что отец был невероятно добрым. Расскажите.
– Он не умел отказывать. Мог снять с себя последнюю рубашку и взамен ничего не попросить. Не любил звонить и просить что-то для себя. Если только для кого-то: билеты, пропуск, майку достать.
Не любил, когда ему говорили, что зовут в гости какие-то важные люди, что можно подойти – и помогут сделать мебель, еще чего достать. По блату – не про него.
Если кто-то звонил проблемами поделиться, он всегда выслушивал, разговаривал.
Еще у него в кармане все время была мелочь. Если шел на метро, то всегда низом, где сидели попрошайки, и оставлял им по 3-5 копеек. Но не всем, в основном бабушкам и инвалидам. Мимо них пройти не мог.
– Популярность – а после тюрьмы он все равно был популярен – не сказывалась на его поведении?
– Ну да. Кто-то говорил, что у Стрельцова звездная болезнь, но я ее никогда не чувствовал. Отец не любил, когда его на улице узнавали. Если подошли спокойно поздороваться – нормально. А если кричали на всю улицу, чувствовал себя неловко.
– Друг вашего отца, писатель Александр Нилин так описывал его популярность до тюрьмы: «Ездившему до этого на электричке юноше по окончании матчей подавались комфортабельные «ЗИЛы» и «ЗИМы», в то время как остальные игроки довольствовались автобусами. К нему на дом снаряжали посыльных с подарками; его засыпали премиями, отдыхать отправляли в правительственные санатории».
Верите?
– Понимаете, я даже не могу сказать, потому что не видел его молодым. А написать можно что угодно. Не знаю, подавались ли машины. Молодой парень, 17-18 лет, олимпийский чемпион, заслуженный мастер спорта. Наверное, и рестораны были, и еще что-то. Но он же выходил потом на поле, играл, забивал, отрабатывал. На него народ находил. Он же ничего для себя не требовал.
Думаю, Нилин немножко преувеличил. Все-таки он писатель, должен что-то приукрасить. Смотришь документальную хронику – чего-то я не видел, чтобы за футболистами присылали комфортабельные «ЗИЛы». Может, это и было в первой жизни, но точно не во второй.
– Слова вашей мамы: «Насколько Эдик был талантлив в футболе, настолько же беззащитен, беспомощен в обычной жизни, не приспособлен к ней. Добрый и доверчивый, как ребенок». Что мама имела в виду под беспомощностью?
– Думаю, беспомощность была в отзывчивости. Приглашают его посидеть выпить, а он отказать не может. Потом рассказывали: «Я вчера в ресторане бухал с Эдуардом Стрельцовым». Не умел говорить «нет». Немного слабохарактерный был.
– Доверчивый?
– Не то чтобы доверчивый. Отзывчивый. Он еще рос во время войны, а там эпоха другая была – меньше врали.
– В книге «Вижу поле» ваш отец пишет, что сильный спортсмен не может быть слабым в жизни.
– Ну вот [Валентин] Иванов (играл со Стрельцовым в атаке «Торпедо», забил 124 гола, чемпион Европы-1960, лучший бомбардир ЧМ-1962) был другим. На поле они были единым целым, а когда выходили из раздевалки – два совсем разных человека, совсем разные интересы. Может, влияло, что Иванов был чуть старше. Они и после футбола не сошлись. Иванов был спокойнее, предпочитал другой досуг. Лида (жена Иванова – Sports.ru) очень оберегала его ото всех. И от отца моего, думаю, тоже оберегала. Эта изоляция Иванову помогла.
Хотя отец ведь много читал, любил кроссворды. Библиотека, которая дома осталась, – это почти все он привозил из поездок. По две-три книги.
– Какие книги отец любил?
– Детективы, военные романы, привозил Есенина. Томов десять Есенина у нас лежат.
Очень любил Высоцкого. Много кассет было. Я один раз пришел домой, сначала не признал, а на кухне Володя [Высоцкий] сидел с отцом. Где они встретились, как вдвоем оказались… Не знаю. Есть одна догадка. У нас возле Театра на Таганке было ГАИ, их мог свести его начальник.
– Ничего себе. Как это было? Вы заходите, а на кухне Высоцкий.
– Да я вот сначала и не понял. Но они недолго сидели, буквально час. Выпили немного, пообщались и разошлись. У нас потом стопка фотографий была, несколько штук – вообще обалденных. Только не знаю, куда делись.
– Вдова Иванова говорила, что главной слабостью вашего отца был алкоголь. Согласны?
– Вот я и говорю: всем хотелось рюмочку опрокинуть, а потом говорить, что весь вечер пили со Стрельцовым. Может быть, она и права, не знаю.
– Ваш отец в книге рассуждал об алкоголе, но писал, что «никогда футболу ради вина не изменял».
– Не знаю, что он хотел сказать этим выражением. Ведь те, кто крепко дружили с алкоголем, очень хорошей игры-то не показывали.
– Его поведение после алкоголя менялось?
– Алкоголь делает человека зависимым от обстановки – он может и злым, и добрым становиться. Это непредсказуемо. Бывало все. Бывало, и ангел в него вселится, бывало – бес. Бывало, молчал о чем-то своем.
Стрельцов никогда не говорил, почему оказался в тюрьме, но помнил всех заключенных. Некоторые приезжали к нему домой, а он просил забыть дорогу
– Вы обсуждали с отцом, почему он попал в тюрьму?
– Нет, у нас не принято было. Вообще не обсуждали. Мне хватило его слов матери перед смертью: что он ни в чем не виноват, а сидеть должен был другой человек. Этим все сказано.
– При этом есть его признательные показания, где он подробно описывал, что случилось. Они заканчиваются так: «В совершенном мною преступлении виновным себя признаю и поясняю, что это произошло только в результате моего сильного опьянения». Ваша мама вспоминала, что, когда они поженились, он ей сказал: «Если сможешь – считай, что все это произошло не со мной. И тогда у нас все будет в порядке».
– Мы с мамой не разговаривали об этом. Ребята, которые писали, кто подставил отца, ездили в главный архив за Красногорском. [Андрей] Сухомлинов, например (юрист, автор книги «Трагедия великого футболиста» – Sports.ru). И то, что там все белыми нитками шито, очевидно: отказы от показаний, пропадают вещдоки… Все это очень темно. Пусть это останется на совести тех, кто всем этим занимался. Пусть они там перевернутся.
– А вы пытались дело отца найти?
– Не пытался. Чего ворошить. Если бы его реабилитировали при жизни – одно дело. Он и так восстановил имя, став заслуженным и всеми любимым, выиграв с командой Кубок и чемпионство. Все равно найдутся злые языки, которые скажут, что отца выгораживают. И их не переубедить. Думаю, это пустая трата времени.
– В любом случае юристы уверены, что приговор был неправомерно жестким: 12 лет (а просили вообще 15) давать было не за что. Есть три основные версии, почему так случилось. Первая – из-за отказа переходить в ЦСКА или «Динамо». Вторая – из-за мести министра культуры Фурцевой, которая была влюблена в Стрельцова. Третья – из-за возможного перехода в западный клуб.
Хоть одна из них вас убеждает?
– Что отец хотел уехать на Запад – чушь полная. После того как его выпустили за границу, он мог бы просто там остаться. Уверен, его звали хорошие команды. Но он бы никогда не уехал.
Любовь к Фурцевой – это ради сенсаций для газет. По-моему, за ней столько мужиков бегали – и актеры великие, и музыканты.
А то, что не захотел переходить в ЦСКА или «Динамо», – есть какая-то доля правды, возможно. По слухам, это могло быть, следственные органы его вели. Правда, отца в армию не забирали из-за плоскостопия.
– Вы что-нибудь слышали о судьбе Марианны Лебедевой (пострадавшая в деле Стрельцова – Sports.ru)? Как ее жизнь сложилась?
– Не интересовался. Ни первой женой, ни Лебедевой. Не хочется ничего об этом даже знать.
– Те, кто был тогда с отцом на даче, поддерживали его в тюрьме, навещали? Летчик Караханов, игроки «Спартака» Борис Татушин и Михаил Огоньков.
– Насколько я знаю, нет. Там были только торпедовцы, в большей мере – Шустиков Виктор Михайлович.
Да и потом, мне кажется, в те времена на того, кто приезжал к человеку под стражей, косо смотрели. Власти бы давили: ты что, хочешь водиться с уголовником? Может, кто-то и хотел приехать, но народ боялся власти.
Бабушка тоже ведь не ездила – здоровье не позволяло. А может, отец просто не хотел, чтобы она видела его в таком виде.
– Про время на зоне он что-нибудь рассказывал?
– Иногда, когда фотографии с ним раскладывали или пытались подлатать альбомы. Помнил всех: «Вот с этим мы играли, этот сделал то-то, с этим дружили». Помнил, где фотографировались, когда именно.
Может, раза три в год доставали фотографии, не чаще. Или кто-то статью придет писать, достаешь для репортера, он уходит – а ты смотришь перед тем, как убрать.
– Вы рассказывали о его драке на зоне: «Побили-то очень прилично. Все было подстроено. За эту статью вообще-то «опускают». Отца тоже хотели. Но сверху приказ – не трогать! Ну ладно, не трогать так не трогать. Потом история: малолетка к нему подошел, что-то сказал. А на зоне малолетку трогать нельзя. Отец этому затрещину отвесил. Тут уж извините, вступили воровские законы. Их нарушил».
– Это я в его книге прочитал. А потом встречался с одним человеком, который подтвердил эту историю. Он сидел вместе с отцом и случайно подошел ко мне на футболе. Рассказал, что ни блатные, ни командование зоны не знали, что с ним делать. Но с такой статьей что-то сделать надо было. И вот была провокация с малолетками: к нему какой-то пацан подошел, что-то плохое сказал, и отец ему влепил. А там трогать малолеток нельзя – и отца здорово побили. Палец повредили, он у него потом не сгибался. Травма головы была.
– Ваша мама рассказывала, что отец потерял волосы, потому что облучился, когда сидел в Электростали – они там на каком-то вредном производстве работали.
– По-разному говорят. Они же там и электромоторы собирали, и какие-то радиоактивные элементы были. Кто честно скажет, чем они там на зоне занимались… Волосы ведь можно терять и из-за нехватки витаминов, которых на зоне нет.
То, что под Чернобылем они играли, – это да. Но тогда полстраны было под облучением.
– Для многих потеря волос – очень болезненная тема. А у вашего отца еще и шикарный чуб был.
– Да и у меня густая шевелюра была. Конечно, он переживал. Ходил с таким чубом в юности!
Хотя он ведь после тюрьмы очень плотный был, грузный – не знаю, как такое телосложение сочеталось бы с густой шевелюрой. Так что, может, и нормально, что волосы выпали немножко.
– Меня удивило, что он хранил телогрейку с зоны долгие годы.
– Он-то ее выбросил, когда выходил с зоны, а Шустиков – поднял. Отдал бабушке, она ее свернула, запечатала. А когда мы переезжали, я ее случайно развернул, подумал, что какая-то старая бабкина вещь, и выбросил. Через 30-40 минут опомнился, что отцовская, побежал – а ее уже не было. Не мог себе простить.
– Ваша мама вспоминала, что заключенные еще долго считали отца за своего, даже кто-то заезжал к вам.
– Может, и приходили. Помню, был кто-то, но отец сразу сказал уходить. Спросил, чего не хватает, на билет вроде надо было помочь. Отец помог, но сказал больше никогда не приезжать.
– Вот что мама рассказывала: «Мне было страшно одно время, когда Эдик опять заиграл, снова стал знаменитым футболистом и к нам повадились заезжать освободившиеся зэки, причем совсем незнакомые: деньгами разжиться, одеждой. Едут домой через Москву, в адресном бюро Стрельцова вычислят – и в «гости». Откроешь иногда дверь – все внутри холодеет: стоит верзила небритый, перегаром дышит. Они Эдика за своего долго еще держали, и совершенно напрасно. У него с ними разговор был короткий: кто на словах не понимал, мог по лестничному маршу кубарем слететь».
– У отца сила была. Здоровый, метр восемьдесят пять. Плечи широкие. Мог и дать.
Стрельцова ошибочно лечили не от рака, а от пневмонии. Валентина Тимофеевна запретила хоронить его рядом с Яшиным
– Верите, что лично Брежнев разрешил вашему отцу вернуться в футбол?
– Брежневу надо было преподнести на блюдечке, чтобы он разрешил. Есть вот эта знаменитая фраза, которую Брежневу сказали – мол, почему фрезеровщик после зоны может вернуться работать на станке, а футболист на поле вернуться не может?
– Да, это якобы на встрече с Брежневым произнес секретарь парткома ЗИЛа Аркадий Вольский. Сам Вольский так рассказывал.
– Я думаю, это правда. И команда взяла отца, пообещала следить за ним. Все-таки ЗИЛ по тем временам был заводом, который гремел на весь Союз. И Брежнев прислушался, поставил росчерк «Разрешить».
Другой вопрос – кто ему запрещал играть? Есть интервью, где отец не понимает, почему ему два года после освобождения не давали выходить на поле.
– Первые два года после освобождения он работал на ЗИЛе?
– Ребята говорили, что в строительном цеху.
– В книге он писал, что всегда себя очень комфортно чувствовал среди рабочих.
– Он же вышел с завода «Фрезер» в Перово (Стрельцов работал там после семи классов школы – Sports.ru). С окраины. На него кто ходил смотреть-то? Рабочие. Вот почему еще большая народная любовь – свой был. Работал на заводе, вышел с завода, вернулся опять на завод.
– После пяти лет тюрьмы и еще двух лет без футбола ваш отец выиграл чемпионат, Кубок, дважды стал лучшим игроком СССР. Как вы это объясняете?
– В первую очередь это талант и большая любовь к футболу. Можно попасть на зону и сломаться. А он писал письмо команде: «Ребят, пришлите мячик». Просил на зоне найти место, где ему можно поработать с мячом, почеканить.
– Вы помните, как он набирал форму? Писали, что его гонял бывший партнер Алексей Анисимов.
– Я плохо это помню, маленький тогда был. Но, может быть, и бегал где-то, мы же недалеко от старого стадиона «Торпедо» жили. Там одной трибуны не было, заборов тоже. Можно было спокойно приходить и бегать на беговых дорожках. Алексей Алексеевич [Анисимов] хорошим тренером был, с отцом детей тренировал в «Торпедо».
– Сильно переживал из-за того, что не взяли на чемпионат мира в Англию в 1966-м? Он ведь тогда уже в порядке был, классный сезон провел.
– Конечно, переживал. И из-за чемпионата мира, и из-за чемпионата Европы, которые пропустил из-за тюрьмы. Говорят же, что, если бы они тогда поехали со Стрельцовым в составе, неизвестно, кто бы еще выиграл. И неизвестно, как бы тогда на Пеле смотрели.
Почти восемь лет без футбола, так блестяще вернулся – а в сборную не взяли. Любой бы переживал. Недаром ведь, когда Симонян ему пытался отдать олимпийскую медаль, отец ответил: «Мне только 17, все еще впереди» (за победу в Мельбурне сборная СССР получила 11 золотых медалей, Стрельцов, отыгравший все матчи в основе, не вышел в финале, и медаль досталась Симоняну – Sports.ru).
– Когда он начал играть, какие-то запреты сохранялись? Николай Озеров рассказывал, что ему запрещали часто произносить вашу фамилию.
– Мне стало известно, что осталось очень мало документальных кадров с отцом. Ребята, которые ездили в архивы, говорили, что почти нет кинодокументов и фотографий. Поэтому во всех фильмах одно и то же. Возможно, и был приказ меньше произносить, меньше печатать, меньше снимать.
– Как вы относитесь к комментариям Анзора Кавазашвили по поводу судьбы отца? Им можно доверять?
– А почему нет? Я с ним очень много общался, да и сейчас общаемся иногда. Замечательный вратарь и человек. Добрый и отзывчивый. Всегда ко мне очень тепло относился.
– Кавазашвили вспоминал случай во время поездки «Торпедо» в Австралию в 1965-м. Ваш отец якобы пропал ночью из отеля: «Вдруг в коридоре появляются Стрельцов с нашим нападающим Володей Щербаковым и две девушки, какие-то украинки. Оказалось, Эдик с Володей зашли через дорогу от отеля в бар, выпили пива, познакомились с девчонками, потрепались. Ну, девчонки сказали: давайте мы вас проводим. И они вместе поднялись на этаж».
Не читали об этом эпизоде?
– Нет, не читал. Помню только фотографию из Австралии, где отец на пляже с ребятами лежит.
– Ваша мама говорила, что однажды ей пришлось привозить мужа на важную тренировку прямо из бара. Яшин писал, что «у Стрельцова не прибавилось чувства самосохранения». Как думаете, почему так?
– Не знаю. Может, его задевало, что у него отняли 8 лет, что отняли что-то очень важное. Чего-то ему не хватало. Пытался что-то догнать, наверстать.
– Как выяснилось, что у отца рак?
– Это случайно произошло. Отец заболел под Новый год, его положили в ЗИЛовскую больницу. Поставили диагноз «воспаление легких», начали лечить, сделали рентген и обнаружили темное пятно. Сделали отщип – и попали в эпицентр. Показалось, что рак. Потом сделали повторно – и рак не подтвердился.
К нему мать приехала, отец ее провожал, и они случайно в вестибюле встретили знакомого доктора. Он спросил: «Эдик, ты чего, лежишь здесь?» – «Да, воспаление легких». Знакомый осмотрел его, горло пощупал. Отец пошел матери пальто из гардероба забирать, а знакомый говорит: «Рай, это не воспаление легких. Через два дня сделаю направление на Каширку в онкологический центр. Я тебе позвоню».
Он позвонил, съездили, в тот же день отцу сделали все анализы. Сказали, что подозрение на рак легких. На следующий день его из ЗИЛовской больницы забрали. А когда привезли карту лечебную, там не было написано, что брали отщип и попали в эпицентр. Если бы они по этому отщипу сделали онкологическое исследование, то, может быть, отец еще бы 5-6 лет прожил.
– Тяжелое время?
– Он заболел, когда тренировался на открытом воздухе с ребятами, решил с ними побегать. С первой группой побегал, а со второй уже нет, стоял. Видно, в первый раз пропотел, а потом его продуло. На следующий день вместо того, чтобы отлежаться, снова пошел на тренировку. И, видно, сквозануло.
Неделю пролежал дома, потом его забрали в больницу. Кашель страшный был. В ЗИЛовской больнице его начали лечить от двухстороннего воспаления. А воспаление – это что? Это горчичники, прогревания, банки и так далее. А это просто нельзя делать при раке.
В итоге человека съела болезнь. Изнутри – полностью. Обезболивающие делали, полное переливание крови.
– Как он держался?
– Он же там ничего не ел. Мать приезжала домой, готовила, и я привозил ему еду в больницу. А мама день и ночь была с бабушкой. В последнюю неделю я приехал, а он в слезах весь, вырывает катетеры… Говорил: «Поехали отсюда, я домой хочу». Наверное, понимал, что уже из больницы не выйдет.
– Вы говорили про фразу, которую он сказал вашей маме перед смертью: «Я ни в чем не виноват». Как это было?
– 21 июля ребята приехали его поздравлять с днем рождения. Он уже говорить почти не мог, но узнавал всех. И матери под утро, видно, сказали, что сегодня-завтра… Отец попросил всех уйти из палаты, только с матерью остался. И вот сказал.
– А она вам пересказала потом?
– Да. 22 июля в пять-шесть утра я собирался ехать их с бабкой забирать из больницы, а они уже сами приехали. Сказали, что отца больше нет. И мама тогда рассказала.
– Вы говорили, что его собирались хоронить рядом с Яшиным, но Валентина Тимофеевна якобы сказала: «Мне алкоголики рядом с Левой не нужны». Неужели это правда?
– Мне директор кладбища сказал, что была такая фраза. Она против была. Это правда.
Отец с Яшиным в очень хороших отношениях были, очень глубоких. Когда Льва Иваныча хоронили, отец сначала подошел к его гробу, потом к матери и сказал: «Я следующий».
– Не хватает отца?
– Конечно. Любому человеку не хватает родителей. Ты понимаешь, как они тебе дороги, когда их уже нет. Бабки, матери, отца. Всех не хватает. А каково бабке было хоронить своего ребенка. Когда дети раньше родителей умирают – это всегда страшно.
– Он вам снится?
– Иногда. И мать, и отец снятся.
– Что они делают во снах?
– В основном какие-то эпизоды. Или куда-то идем, или где-то отец стоит. Вспышки такие. Это бывает, когда к ним долго не приезжаешь, свечку не ставишь. Напоминают, что долго не приходил.
– Часто ездите на кладбище?
– К отцу – раза три в год. К матери так же. Прибираюсь. Мне сказали: чем меньше тревожишь, тем лучше. Они спят спокойно. Главное – не забывать о них, в душе думать.
– Ваша любимая фотография с отцом?
– На «Торпедо» снята. Я с усами еще, отец – в кожанном плаще. Смотрим, как играют его мальчики.
